Дорожка к дому была очищена от снега, но ворота закрыты.

     Не вылезая из машины, я пытался угадать: дома ли? Окна были спокойны. Обычно подъезжая, я видел как отец, опершись о край кухонного стола, выглядывал, светясь в окне своей лысоватой головой. Сейчас же сумеречно было в окнах. «Может, уехал куда?»

     Дом, построенный ещё моим прадедом, гордо стоял в общей шеренге, прямой и аккуратной, словно старый гвардеец, и тихий, как бы не жилой.

     У колодца замер тополь – отцова забота: не рухнул бы невзначай на крышу, «делов понаделает!» Тополь у отца был почему-то женского рода: «Чего с тополью-то делать? Свалить бы надо…» Но рост тополя был выше отцовых желаний. Он, правда, был стар, с корою, напоминающей аэроснимок горной страны, где летом сновали чёрные и блестящие муравьи, юркие, как моджахеды в ущельях Кавказа.

     Подумалось, что из всех деревьев тополь более других  схож с человеком: растёт на любом месте, воткни кол – пустит корни, блестит корой по молодости, благоухает по вёснам листвою, и – стареет, выросши здоровенным, покрывается морщинами – промоинами, грубеет, скрипит, и однажды падает от неосторожного толчка вечного и потому бесчувственного ветра. На его месте вырастает другое дерево, закономерная смена поколений расстраивает, но в ужас не приводит. 

     Зря вылезать из машины не хотелось – уж больно зябко было на дворе. Я посигналил. Подождал ещё немного. Нет, тихо в окнах. Уехал, наверное. Отчаявшись, я уже было тронулся в путь, восвояси, но вдруг, решив, что потом изведусь от дум, всё-таки заглушил двигатель и, пряча голову от морозного ветра в поднятый воротник, поспешил к воротам. Ворота оказались не заперты. «Спит, небось!» 

     Вернувшись к автомобилю, я прихватил припасённое пиво и отправился в дом.

Отец спал на диване. Услышав, как хлопнула дверь, он пошевелился, приподнял голову, закряхтел, встал, потоптался, попадая не слушающимися ногами в тапки, и зашаркал ко мне. «Здорово!» 

     На кухонном столе стояла миска с недоеденным трехдневным супом и плавающей в нем деревянной ложкой, две пустые стопки, кружка с недопитым чаем, лежали две алюминиевые вилки и кусок хлеба: кто-то  в гости приходил.

     Отец был вполне трезв, только глаза слегка мутноваты, впрочем, у кого они со сна ясные…

     -   Пивка?

     -   Пивка… Ну, давай!

Я разлил пиво по кружкам. 

Отец отпил половину, крякнул и сказал: «Вчера…капкан на зайца поставил…к яблоням, паразит, повадился».

     -   Не попадётся.

     -  Попадётся, - отец для убедительности мотнул головой.

     -   Что он, дурак что ли? 

     -  Так передними лапами и влетит!

     -   Не влетит.

     -  Я его сенцом присыпал… Шкуру прямо там сдёрну, и – в чугунок, с картошечкой – эх! – отец мечтательно прищурился и хлебнул из кружки, потом встал, посмотрел кругом, как будто что-то забыл, кашлянул и пошёл на двор, «до ветру», наверное.

     Я опять наполнил кружки, посмотрел на портреты деда и бабки – Царство им небесное – на стене по центру комнаты; теперь и не увидишь в домах вот таких фотографий хозяев. А раньше было принято. И не плохо, вроде бы. К примеру, поссорился с женой, поругался, а глядь на стену: оба мы рядышком, как голубки, и – чего сердится-то?! Пошёл, да обнял родимую свою.

      Отец вернулся, зябко ёжась, прошёл к печи, взял с шестка пачку «Беломора», закурил, прокашлялся и, глядя мечтательно слезящимися глазами в мою сторону, сказал: «Вчера…капкан на зайца поставил…к яблоням, паразит, повадился…»

     Я не перебивал и не смеялся. Папа повторил всё слово в слово, с теми же интонациями, а я глядел, как дым от его папиросы извивается и струится, причудливыми завитками, сквозь узловатые пальцы, поднимается выше и выше, не желая сразу растворяться в воздухе, вьётся и вьётся к потолку.

     Это было позавчера. А сегодня ночью что-то прихватило сердце у меня. И я испугался. И хотя я должен в традиции нашего семейства умереть от совсем другой болезни, я испугался, что в это утро любимая моя женщина проснется от того, что я – умер. Все мы под Богом ходим, и я вполне мог бы не успеть дописать этот рассказ. А вот это было бы уже обидно.

                                                                                                                                  Михаил Лебедев