Тёща, Алевтина Петровна, правда, вопила как ненормальная. Вообще-то с ней, тёщей, у Вали особенной грызни не было никогда. Петровна – женщина суровая, дородная, рука у неё тяжёлая. Валя однажды, в минуту пьяного откровения, проговорился мне: мол, ничего я в этой жизни не боюсь, вот помереть только боюсь и пчёл, да добавил после паузы – и тёщу! Я думал шутит, а он не шутил.

     Отобрать ружьё у охотника – это всё равно, что музыканту пальцы отрубить. Ну, хорошо, сейчас межсезонье, а явится весна, – утка вальдшнеп, как же тогда? А главное, из-за чего отобрали-то, из-за ерунды! Валя даже его из чехла-то не доставал, так, подмышкой поносил маленько. Для порядка. Ну, во хмелю он был, понимать надо. А Алевтина Петровна заверещала, да к соседям ломанулась, звонить, стало быть, куда положено. Вале верезг тещин, конечно, как маслицем по душе, но ружьё, ёлки, жалко до соплей.

     Охота для Вали – это всё. Если для всей страны, к примеру, осень – это пора свадеб, путчей и экономических кризисов, то Вале не до наших глупостей; осень – это новый сезон охоты, это осенняя утка, боровая дичь, а там и заяц с лисой подоспеют. Послушать Валю, когда он потропит с неделю зайца, так он каждого из них в округе в лицо, то бишь в морду, знает. Не знаю, врёт он, или нет, но когда у него была одностволка, то  успевал он по выскочившему из-под ног длинноухому пять раз выпалить, и пятым выстрелом уложить косого. И ведь как рассказывает! И куст у него, как облако дрожащее, и дерево – живое. 

     Короче говоря, Валя – охотник, как говорится, до мозга костей. Но есть у него одна причуда, всем известная. Ни на кабана, ни на лося, Валя ни разу не ходил. А вот не нравится ему! И всех, кто пристаёт к нему с расспросами, отчего, да почему, посылает он… Я долго думал над этой особенностью Вали, и не придумал ничего умнее, чем-то, что не стреляет Валя дичи, которая крупнее его самого. 

     И вот когда у Вали случились описанные неприятности, я начал думать, как бы я защищал Валю на суде, случись мне быть у него адвокатом… Наш ведь суд эмоций не принимает, ему логику подавай, да факты. Что толку объяснять, что Валя хороший человек, это и так все знают. И судья, Александр Палыч, тоже знает. Вот тут бы я и вспомнил про лося. Вот она, логика! Алевтина Петровна пудиков на шесть потянет, и чтоб Валя в неё палить стал – да ни в жизнь! Но это всё мечты. Валя ночь в «стакане» просидел, а утром повели его к судье, и ни адвоката тебе, ни прокурора. Александр Палыч ему:

     -  Что ж ты хулиганишь?! Посадить тебя суток на пять – на семь.

А Валя:

     -   Да как же, Сан Палыч, ведь десять часов уже, а скотина не кормлена!

Вот ведь, логика налицо. Жена у Вали в отъезде, к тётке умотала, а у тёщи – своё хозяйство. Кто скотину будет кормить?!
Судья сразу понял и согласился. Валю отпустили, а вот ружьё не отдали. Скотину, мол, можно и без ружья кормить. 

     Потом Валя заходил ко мне пару раз, на жизнь жаловаться, да совета спрашивал, как ружьё вернуть. Но я помочь ничем не мог, и никто бы не смог. В деревне у нас милиция даже взятки не берёт, это ж вам не Москва. 

     Апрель грянул солнцем сумасшедшим, капель звякает медяками щедрыми, холод уходит благостно из тела, из дома, из деревьев, душа тает, мухи млеют на прогретых брёвнах домов. Пчёлы жужжат, носятся в поисках спасительного золота мать-и-мачехи, радостно атакуют безотказные бяшки ивы-бредины. Ручьи смеются над зимой, как воробьи над старым котом, спугнувшим их с проталины: бестолочь, мол, ты неуклюжая!

     А что такое весенняя охота! Это – музыка, гимн, лучший из всех гимнов! Даже сборы сами – уже праздник. В этот раз мы с моим соседом Николаем готовились на селезня ехать к Дальним прудам. Пруды не зря зовут у нас дальними, пешком туда не дотопаешь. Пришёл Валя и стал уговаривать взять его с собой. Колька стал шутить, мол, тебя, Валентин, в качестве подсадной брать, или вместо спаниеля будешь за трофеями плавать? Посмеялись мы, а Валя, похоже, обиделся; ушёл и «до свидания» не сказал.

     Рано, задолго до рассвета, мы выезжаем к прудам. В корзинке дремлют наши подсадные. Тихо и темно. Скрадки подготовлены с вечера. Вода в пруду чернее чёрного. Рассвет как будто отменили сегодня и надо сделать усилие, чтобы представить восход солнца. Подсадная невольно покряхтывает, когда её извлекают из корзинки, привязывают кожаным ремешком за лапу к приготовленному колышку, разозлясь, крякнет пару раз и затихнет в темноте на аспидной воде.

     Как только утренний рассвет разбавит густой кисель ночи и даже на несколько минут раньше этого, самые нетерпеливые селезни начнут рыскать в тающем тумане в поисках любви. И тут уж, подсадная, не подведи, крякай, как положено, зови жениха, зови глупца, ослеплённого страстью, на выстрел охотника. Услышит он, сделает коротко круг над прудом, заломит крыло и плюхнется на воду в отдалении. И вместе с этим «плюх» замрёт сердце охотника, остановится почти, глаза заломит от напряжения: где он, далеко ли? А подсадная рада стараться, зовёт, манит, и только с выстрелом прижмётся к воде, замолчит на несколько минут, сердя охотника. Время уходит, с солнцем появляются крикливые чайки, сквернословят, кружатся над прудом, пугая подсадную. Стало быть, и охота к концу. Но радость от удачной охоты в то утро у меня была не полной. Думал я о Вале, зря, всё-таки мы его обидели. Радость, если ей невозможно поделиться, это – половина радости.

     Вечером собирались за деревню на вальдшнепа. Охота на кряхтуна, – так иногда называют вальдшнепа, – совсем другая песня. Тут ни подсадная, ни кто другой не поможет. Будь любезен, сам угадай, где на вечерней зорьке потянутся птахи, полетят к месту своих встреч. И вот тут уже Вале Пугину равных нет. Словно кто-то сообщает ему накануне, что сегодня надо ждать в низине у реки, а завтра лучше идти за овсяное поле к лесу, да не на прогал к кривой берёзе, а к бочагу.

     Охота на вальдшнепа скоротечна. Только в момент перехода дня в ночь, когда уже земля захлебнулась тьмой, а небо ещё касается макушкой дня и неумолимо насыщается синевой, превращаясь из бледно-голубого и лёгкого в чернильно-тяжёлое, и можно увидеть его, летящего быстрым силуэтом и негромко покрикивающего: «Хорк, хорк, хорк».Очень непросто попасть в такую цель.

     Я стою один в темноте и смотрю туда, где, может быть, появится вальдшнеп. Тишина. Лишь ветерок шевельнёт слегка ветку ивняка, да комар первый и совершенно поэтому безобидный пискнет под ухом, изредка прожужжит майский жук – что-то рано они в этом году.

     За бочагом, у кустарника, мне уже неразличимого в темноте, стоит другой охотник. Иногда я замечаю огонёк его сигареты. Он, как и я, вглядывается в темнеющее небо, переступает с ноги на ногу и вслушивается в тишину.

     «Хорк!» Вальдшнепа ещё не видно. Но вот он появляется чёрным мохнатым комочком, скользящей кляксой на синем небе. «Хорк!» Я прикладываю к плечу ружьё и веду стволами вслед цели. Но – нет! Далеко. Вальдшнеп тянет стороной, прямо на моего напарника. Я опускаю ружьё и не вижу, а догадываюсь, как блестят его глаза. Где-то внизу, в ладони, подёрнулся синим пеплом огонёк забытой цигарки. Вальдшнеп проходит прямо над его головой, метрах в десяти. Охотник провожает его жадным взглядом, его губы едва слышно произносят: «Пф-ф!» Тьма сразу становится ещё гуще, ещё непрогляднее, и где-то из глубины её прощальное: «Хорк!»

     У Вали Пугина милиция отобрала ружьё.

                                                                                                                                 Михаил Лебедев