Не в столь давние времена, когда ещё экономический насморк не мучил все и вся, ехал народ в дали дальние, на севера промозглые, дабы подзаработать как следует, и подзарабатывал – платили там хорошо. Тратить было особо не на что и незачем, поскольку жили там временно, и денежки исправно копились. Следуя идее и замыслу, заработав стаж северный и капиталец, возвращались люди на материк, для обустройства и продолжения, так сказать, жизненного пути. Вот и получалось, что от старости редко кто помирал здесь.

     Идёшь по поселковому погосту, а на крестах да памятниках всё лица молодые: этот вот утонул, этого убили по пьяни, эти двое сгорели вместе с вагончиком - балком. Не всех таких, безвременно оставивших мир сей, увозили родственники на материк к дедовским могилам. Кто-то навсегда оставался здесь.

     В посёлке базировалась геологоразведочная экспедиция. Десятка четыре домиков, срубленных из тополя да листвяка и покрытых изнутри и снаружи штукатуркой, вцепились своими слабыми фундаментами в берег Пенжинской губы, там, где кончалось – или начиналось? – Охотское море. Выстроен посёлок был лет тридцать назад, и за это время жильё изрядно потрепалось пургами зимними, дома поднакренились в разные стороны, как высокая трава после ливня, пятна отвалившейся штукатурки и трещины покрыли стены, а около домов беззубо щерился безнадёжно и вечно пьяный штакетник палисадников. И контора экспедиции размещалась в таком же облупленном бараке со следами минимальной заботы работавших там о его внешнем виде и внутреннем, прости Господи, убранстве. Временно здесь жили люди и работали временно.

     Приезжали сюда чаще всего весной. Примерно за год происходил отбор и отсев. Не нашедшие для себя ответа на вопрос: «Да как же здесь люди-то живут, в условиях-то таких нечеловеческих?» - улетала, покидав в чемоданы нехитрый скарб. Прочие задерживались сначала на год, потом ещё на один, потом на три, а потом каждый раз: «Ну, всё – последний год и домой!». И пять, и десять, и двадцать лет, глядь – полжизни временно прожил.

     Из задержавшихся надолго – половина алиментщиков, вторая половина – отравленная в одночасье севером, обретшая какой-то необъяснимый комфорт для души своей, комфорт такой силы и такого размера, рядом с которым бытовые и прочие неудобства казались мелкими до неприличия. И обе эти половины так прорастали друг в друге, что, скорее всего, и не были половинами, а были целым и неделимым биологическим видом – человеком северным. Непонятен этот индивидуум для цивилизованного человека, всегда был непонятен, непонятным и останется.

     Один бродяга такой всё собирался в отпуск навестить своих родственников – слетать на материк. Лет через пятнадцать сборов его даже удалось посадить в самолёт и отправить из посёлка. А надо пояснить, что лететь на материк приходилось тремя самолётами: сначала до соседнего (300 км) посёлка, затем до Петропавловска – Камчатского, а уж потом и в сторону цивилизации. Ну так вот, мужик тот только и долетел до первого перевалочного пункта, а там корешей встретил, в общем, деньги недели через полторы кончились, и вернулся он восвояси. Впоследствии, ещё лет через пять, он всё-таки добрался до родичей и вернулся  переполненный удивлением и рассказами о сценах узнавания им родственников, и родственниками его, как в космосе побывал. И видно было, что больше туда он не собирается.

      Очередная весна принесла в поселок очередных людей. Потом было короткое лето, быстрая осень, и пришла  хозяйка – зима. Когда неискушенный материковый житель спрашивает северянина: «Как там у вас – холодно?» - тот делает невинное лицо и тянет: «Да не-е, только два месяца холодно».  Купившийся материковец наивно удивляется: «Как? А потом что!?» И северянин радостно козыряет: «А потом офигительно холодно!»

     Один из приехавших этой весной работал в тундре, геологи говорят – в поле, в буровой бригаде. Прибыл он откуда-то с морей, где служил коком. И в бригаде он устроился поваром. Человек как человек. В меру угрюм, в меру разговорчив. Есть выпить – выпьет, нет – переживёт. Работал исправно, людей кормил, к народу притирался.

     Участок бригады располагался километрах в трёхстах от базы, среди холодных сопок. Вахтового способа тогда ещё не было, и рабочих возили на базу когда придётся – в основном по желанию и по возможности. В посёлке у бессемейных было место в общежитии. И всё шло своим чередом.

     Но однажды в разгаре января случилось ЧП. Старшак – старший буровой мастер – ещё не продрал со сна глаза, а лампа керосиновая ещё не разгорелась как следует, когда в балок вместе с клубами морозного пара вломился Васька – помбур – невысокого роста простоватый малый, в ватнике и без шапки.

     - Лексеич, слышь! Это…там… как его, в общем, повар повесился. – Глаза Васьки были круглые и немигающие.

     -  Чё ты мелешь? Едрёна корень! Дверь закрой, холодно. 

     - Я-те точно говорю, там, на складе висит. Я понимаешь, пошёл, а он – висит.

     Старшак засунул ноги в валенки, пошли на склад. Повар висел в петле прямо перед входом. Васька сбегал за фонариком, посветили – да, дела… На улице холодно, за сорок, повар удавился ещё, видать, ночью, мороз зафиксировал гримасу смерти с выпученными глазами и высунутым на сторону языком – жуть. Что делать-то?

      Связь – полдесятого, - сообщили на базу, что так и так. К обеду прилетел вертолет с милицией, посмотрели, поспрашивали, написали бумажки и отбыли. Что да почему осталось известно только покойнику – ни письма, ни записки он не оставил.

     В конторе на базе – маленький переполох: не каждый день в поле вешаются. Начальнику лишняя забота, кадровичка документами шуршит – сообщить же надо родственникам. Посмотрели, полистали – а и нет родных-то у покойного, то есть, может, они и есть, а ни адреса, ни телефона… выйди в тундру да крикни ветру –  мол, человек помер. Полетит крик твой по-над заснеженной пустыней, толкнётся в гряду дальних сопок да потеряется в промороженном безлюдье.

     Старшак на участке тоже переживает – отправлять надо покойника на базу. Володька  - вездеходчик готовит с утра транспорт, коня своего гусеничного – путь неблизкий. Володьке-то не впервой, в рейсы ходил, лет десять с тундрой на «ты». Хотя это говорится так, что на «ты», а на самом деле, хоть сто лет живи, но с тундрой всё равно надо на «Вы». Тундра панибратства не прощает, и Володька знает это. Груз-то вот только на этот раз необычный.

     На труп страшно  смотреть – он так и остался замороженный с выкатившимися бельмами – не оттаивать же. Затолкали его в спальный мешок – Вовкина идея – «не гроб же колотить»–, уложили в салоне. С утра мужики на работу, а старшак с Володькой в вездеход, и в путь.

     Мороз чуть поотступил, но стало ветрено. К вечеру добрались до базы оленеводческого совхоза – половину дороги осилили. Всё бы хорошо, да водка там имелась в магазине, да друзья – знакомые были. Ночь прогудели, но поутру, прихватив с собой в дорогу водочки, отправились далее – в экспедиции ждут, до контрольного срока надо успеть.

    Приехали километров сорок – вездеход сломался, и сломался по-серьезному. А метет уже прилично, если чего и ждать, то только собственной смерти, этому-то в спальнике уже всё равно. Выпили живые пополам ещё пузырёк да назад пошли. К ночи приволоклись в посёлок к оленеводам, ноги гудят, руки и лица прихвачены морозом. С устатку да от переживаний поднавалились на водочку, двое суток из жизни выпало. А на базе опять переполох – вездеход пропал, вечером не подошёл, как должен был, ночью – тоже. Начальник заказывает поисковый вертолёт – нет погоды; только на следующий день поднялся борт в воздух.

     Командир экипажа первым заметил полузанесённый снегом вездеход, вертолёт посадили рядом. Бортмеханик, придерживая рукой ушанку, чтобы не сдуло, и проваливаясь между занесённых снегом кочек, побрёл к вездеходу… Обратно он летел по-над кочками и был без шапки. Дело в том, что экипажу не сообщили, какой груз везут геологи на базу. Ну, вы представляете, как бедный бортмеханик в тесном полусвете вездеходовского салона откинул клапан спального мешка.

      -  Там, это…один уже…того! – челюсть бортмеханика прыгала, на лбу кровоточила ссадина – это он, отпрянув от физиономии удавленника, ломанувшись к выходу, угодил головой в наваренный угол стойки. В общем, за шапкой пришлось идти второму пилоту.

     Долго ли, коротко ли- довезли в конце концов на базу покойника, уложили как положено в гроб, обтянутый красной материей. Начальник заботится: могилу рыть сейчас – не семечки лузгать. Не на пустом месте возник обычай у местных жителей – коряков – сжигать усопших на костре, поди-ка копни мерзлоту!
     Снарядили троих – без водки ни в какую, пришлось начальнику раскошелиться. Позёмка дерёт тундру, нет-нет да и хлестнёт по бородатому лицу своей наждачной ручищей. Горят на кладбище доски, облитые соляркой, да баллоны автомобильные, а как прогорят, откидывают мужики головешки да откапывают пятнадцать – двадцать сантиметров, отвоеванные у вечной мерзлоты, и снова поджигают новую порцию дров.

     Два дня грели мужики тундру огнём, а себя алкоголем.

     Хоронить пора, комендантша общежития хлопочет о ритуале – выставить бы надо, попрощаться. Пошли за гробом, который стоял в холодной комнате, да вот незадача – крысы у покойника нос обгрызли, куда уж там выставлять! Давай на машину и на кладбище. 

     Тяжёлый трёхмостовый ЗИЛ повёз троих в кабине и одного, под крышкой, в кузове. Привезли. Начали опускать – не входит гроб, мала могила. Вот чуть-чуть, а не проходит. Матерятся мужики, и так попробуют, и так повернут – не идёт и всё! А ветер бьёт по глазам стеклянным снегом. И водки нет. Санёк – шофёр кричит: 

     -  Слышь, давай наставляй, ща я его чуть колесом придавлю – проскочит. Ну, чё вы! Долбать что ли будете? Давай, я аккуратно!

     Установили гроб. Григорий машет, руководит. Санёк – за рулём, шею вытянул, в руль вцепился. Качнулся ЗИЛ к могиле, хрустнул гроб и провалился. Мёрзлыми комьями закидали оставшееся пространство, установили крест – невесёлая работа.

     В общаге – поминки, как полагается, хороший, в общем-то, человек был, работяга, и всё такое… Володька погнал вездеход на участок. Жизнь продолжалась.

     А в тёмном коридоре рабочего общежития, в самом конце его долго ещё потом стоял на две трети заполненный вещами покойного картофельный рыжий мешок с бирочкой на завязке, где были нацарапаны фамилия и имя человека, фамилия и имя, которых я сейчас уже и не припомню.
                                                                                                                                     Михаил Лебедев